Стикс - Страница 76

— Мертвый. Конец. Пуповиной удушило. — Щукин испытал настоящее потрясение.

Надо было раньше, раньше. Видел же, что роды протекают тяжело! Надо было кесарить. Виноват. Допустил, чтобы ребенка удушило пуповиной.

— Петр Сергеевич, это патология, — тихо сказал анестезиолог. — Вы не виноваты.

— Что? Что? — прошептала роженица. — Как? Как это мертвый?

И потеряла сознание.

— Героическая женщина, — вздрогнул Щукин. — А ведь ей больше не родить. Никогда. Действительно, патология. И возраст.

— Но это же… это же несправедливо, — заговорила Самойлова. — Молодая откажется от одного ребенка, точно, откажется, а этой, эта…

Все ее поняли. Петр Сергеевич мрачно сказал:

— Конечно, она всегда может усыновить… Да знаю я этого Саранского! Черт! Слышал! Конец семье. Тот бредит о сыне, самому уже за сорок. Бедная женщина! Одних бумаг сколько придется оформлять! Если на усыновление…

— А если… — первым заикнулся анестезиолог.

— Поменять? — сразу поняла Татьяна Евгеньевна. — Да вы что! Это же… Подсудное дело!

— Да уж там, подсудное! — махнул рукой Щукин. — Кого мы обделяем? Эта не хочет, эта хочет. Так будет одна убитая горем мать и один сирота при живой матери. Атак обе довольны. Несите сюда второго ребенка. Мальчик?

— Мальчик, — кивнула Самойлова.

— И этот мальчик. Значит, судьба.

Татьяна Евгеньевна метнулась в операционную, где остались близнецы Инночки Мукаевой. Взяла того, что родился позже, глянула мельком на обоих, пожала плечами: младенцы все друг на друга похожи. Петр Сергеевич тоже внимательно глянул:

— Кто их разберет! Новорожденные-то все одинаковы. А, гляньте, какой крепенький! Весу, конечно, маловато, и трех килограммов нет, но наберет. Быстро наберет. Хороший пацан. Давайте-ка его сюда.

— А если они похожи? — вдруг прошептала Самойлова. — Если одинаковые? Близнецы ведь?

— А вдруг не однояйцевые? — посмотрел на нее анестезиолог. — Тогда никто никогда и не догадается, даже если увидит их вместе.

— А если…

— Где Горетовка, а где Р-ск! — пожал плечами анестезиолог. — Они, может, никогда и не встретятся. Скорее всего, что и не…

— Хватит, — резко оборвал их Щукин. — В себя приходит. Измучилась, бедная. Только запомните, чтоб никто…

— Да мы что ж, не понимаем! — Все трое посвященных дружно заверили старого врача, что нигде, ни за что, никому. Все-таки Щукин чувствовал свою вину, иначе никогда бы на такое не решился.

Роженица первым делом спросила:

— Где ребенок? Мальчик? Девочка? Мальчик, да? Мальчик? — Потом вдруг вспомнила и закричала так громко, так пронзительно, как не кричала, когда рожала: — Уме-ер! Уме-ер! А-а-а!

— Да успокойся ты, успокойся, — кинулся к ней Щукин. — Цело твое сокровище! Откачали!

— Где? Дайте. Где?

— Да ты лежи, мы тебя сейчас в палату…

— Где сын? Ванечка где?

— Вот он твой Ванечка. — Нянечка заворковала, положила рядом с женщиной ребенка. — Вот он, красавчик.

И та облегченно вздохнула:

— Как же я испугалась! Я бы жить не стала, если бы с ним что-то случилось. Не стала бы.

Щукин пятился прочь из палаты, чувствуя себя очень неловко. Вроде бы все сделал правильно. Вроде бы…

…Инночка Мукаева окончательно очнулась от наркоза, только когда палату осветило яркое зимнее солнце. Первое января, ясный, морозный день. Спросила равнодушно у нянечки, заглянувшей в палату:

— Кто? Мальчик? Девочка?

Живот горел огнем, поташнивало, и грудь, словно свинцом наливалась, тяжелела. Инночка чувствовала, как у нее поднимается температура. Холодного бы что-нибудь на лоб. Очень холодного. Пожилая нянечка подошла, присела рядом на стул, участливо сказала:

— У тебя, милая, двойня…

Инночка не дослушала, дернулась на кровати:

— Что-о?!

Шов словно еще раз по живому полосонули ножом. Жуткая боль.

— Только мальчик-то один умер. Пуповиной его удушило.

— Слава богу. — Инночка облегченно откинулась обратно на подушки.

— Да что ж ты такое говоришь! — Пожилая нянечка осуждающе покачала головой.

— А вы не смотрите так. Вам их не растить. — Кроме боли Инночка чувствовала еще страшную досаду. На эту пожилую женщину, на яркое солнце, от которого болели глаза, на ребенка, на весь свет. Больше всего ей хотелось обратно в беззаботное детство, которое было от нее еще не так далеко. И теперь вот это: двойня.

— Хорошо, что один умер, — сказала Инночка и поморщилась. — Врача позовите. Мне плохо. Очень.

Через полчаса она крепко спала после укола обезболивающего, а в соседней палате Лидия Станиславовна Саранская требовала своего Ванечку на первое кормление.

— Да куды ж ты так торопишься, куды? — пыталась вразумить ее та же нянечка. — Отдохни, милая. Мучилась-то как!

— Ребеночка принесите. — Лидия Станиславовна говорила очень тихо и вежливо, как, впрочем, и всегда, но твердо.

Она умела добиваться своего. Никогда не надо кричать. Спину всегда надо держать прямо, голоса не повышать, не употреблять неприличных слов, громко не сморкаться, локти на стол не класть во время еды. Надо, чтобы тебя в первую очередь уважали.

— Ребеночка принесите, — ровным, спокойным голосом повторила она и своего добилась.

Не добилась она только, чтобы в почти плоской, так и не налившейся как следует соками за период беременности груди было молоко. Ванечка громко плакал и бросал сосок, едва взяв его в крошечный ротик.

Молока было полно у Инночки Мукаевой. На следующий день две медсестры попеременно пытались расцедить ей ставшую почти каменной грудь. Для одного ребенка молока все равно было много. Инночка не хотела кормить чужих детей, просто у нее от всего этого поднималась температура. От постоянно растущего раздражения, от яркого солнечного света, от молока, которое распирало грудь. Приходилось все-таки его отцеживать, кормить еще какого-то Ванечку. Своего сына она все так же уклончиво звала: