Стикс - Страница 30

— А потом? Потом он не приходил?

— Может, и приходил. Может, и не к Васе вовсе — к Игнату. Это вы уж у него спросите. Только рыжий этот — лихой мужик.

— Что ж. Только вы, Наталья, молчите пока об этом.

— А я уж и молчу. Я только вам. И то сказать: с милицией не надо бы связываться. Бог с ним, с рыжим. Я только вам. Уж очень вы мужчина симпатичный. И лицо у вас такое приятное.

И Хайкина вновь застенчиво прикрыла рот с плохими зубами уголком грязного фартука.

— Да-да. Спасибо. — Он и сам не понял, за что благодарит ее, за неожиданный комплимент или за рассказ.

— Чаю-то жарко. Может, квасу? Квасу своего хлебного?

— Хорошо бы.

Она вышла в сени, принесла огромную эмалированную кружку с квасом. Пока пил жадно, стояла, смотрела. Потом покачала головой, спросила:

— Жена-то небось счастливая?

— Отчего ж счастливая?

— Не пьете. И из себя видный. Должность опять же хорошая. Что ж. На то она жизнь.

И Хайкина вновь тяжело вздохнула.

…В прокуратуру добрались только к четырем часам. Да, собственно, никто и не спешил, даже он, следователь Мукаев, наконец сдался. В самом деле: работа не волк, в лес не убежит. А люди устали, да и жара разморила.

Еще какое-то время возились с Хайкиным, пытались хоть немного привести Игната в чувство, чтобы подписал протокол. Но Игнат глаз не открывал и на все вопросы отвечал тоненьким заячьим верещанием.

— Или придуривается, или в самом деле крыша окончательно поехала, — сделал вывод Руслан. От Свистунова чуть попахивало водкой, но движения друга детства были вполне координированные. — Хорошо, что следственный эксперимент провели до освидетельствования подозреваемого врачом-психиатром. А то бы началось: «Какое имели право, да…» Тьфу! В психушку его. Оформляй, Ваня, бумаги.

Два часа ушло на писанину. Разумеется, под руководством капитана Свистунова, который сидел рядом и то и дело заглядывал через плечо. Он же, следователь Мукаев, столько прочитал за последнее время протоколов, что освоился с их сухим, казенным языком вполне. Показалось вдруг, что другого-то никакого и не знал. А главное, наконец вспомнил, как это делается: писать. И вспомнил, что левша, потому и буквы получились в первый раз такие неровные. Пробовал писать правой, а, оказывается, надо было левой. Теперь же вдруг пошло. Свистунов отметил это с удовлетворением:

— Ну, вот. А я уж волноваться начал. Человек многое может забыть в результате амнезии, но то, что он из левши станет вдруг правшой — это вряд ли. Кстати, у всех левшей почерк похожий. С наклоном в левую сторону. И, кстати, там, на берегу, ты все правильно показал.

— Дался тебе мой почерк! Заладил: «кстати», «кстати»! На себя посмотри.

— А что я? Я двурукий, — подмигнул вдруг Свистунов.

— Как это двурукий? Отчего? — удивился он.

— А ты не помнишь? Неужели не помнишь?

— Нет.

— Да. Избирательно, Ваня, к тебе возвращается память. А мы ведь с тобой в один детский садик ходили. Ты был всегда главный: то Штирлиц, то маршал Жуков, то Василий Иванович Чапаев. А я при тебе Петькой. Когда в школу пошли, выяснилось вдруг, что ты левша. Ну, никак не хотел писать правой. А учительница была упрямая. Решила во что бы то ни стало тебя переучить. Но и ты был упрям. Коса на камень, что называется. Тогда-то тебя в первый раз назвали Мукой. В учительской. Билась она с тобой, билась, а ты правой писать ни в какую. Двоек хватал! Ну и хватал! И тогда я решил из солидарности к тебе присоединиться. От природы я правша, но, начиная с первого класса, стал развивать и левую руку. Годы упорной тренировки, Ваня.

— Но почему ты это делал, когда история с первой учительницей уже закончилась? Кстати, кто победил?

— Мы с тобой. Когда в классе появилось два левши, она сдалась. Я писал левой все три года. Раз уж начал врать, что по-другому не можешь, так надо стоять до конца.

— А у тебя, оказывается, характер! — удивленно сказал он.

— А ты думал? В нашей дружбе, Ваня, ты всегда был главным. А я смотрел, да на ус мотал. Например, сразу понял, что точный удар левой для противника всегда неожиданный и неудобный. Это когда мы в секцию бокса уже пацанами записались. Мне же надо было до тебя дотянуться. Ты был подвижнее, талантливее, бесспорно, как во всех видах спорта. А я зато бил одинаково сильно с двух рук. Вспоминаешь? Левый кросс? А? Как я тебя однажды приложил? А ты ведь не ожидал. Думал, что левая — это только твое.

— Разве мы были в одном весе? — негромко спросил он.

— Одно время были.

— И кто выиграл первенство города?

— Можно сказать, что ничья.

— Как это ничья?

— Победила дружба, называется. Я понял, что выигрываю по очкам, и прекратил бой, сославшись на травму. Бровь, мол, потекла. Не ложиться же было под тебя из дружеских чувств? У меня, знаешь, тоже — характер.

— Но зачем? Зачем?

— Ты никогда не умел проигрывать. Если бы первое место дали мне, а ты стоял бы на ступеньку ниже, это был бы конец нашей дружбы. Никогда бы ты мне, Ваня, этого не простил.

— А ты ей так дорожил? Дружбой нашей?

— Дорожу. Неужели ничего еще не понял?

— Понял. Теперь понял все. Значит, так же как первое место на городских соревнованиях, ты отдал мне любимую женщину? Сославшись на травму? А, Руслан? Или просто испугался, что на этот раз по очкам не удастся? Тут надо нокаутом: укладывать противника сразу. На спину.

— Да заткнись ты! Пошляк. Заткнись!

— Ладно, заткнусь.

— Давай лучше вернемся к делам.

— Подожди. Объясни все-таки, к чему был этот экскурс в прошлое?

— Подумай.